Предисловие
Друзья, мы подошли к особому этапу истории нашего города — времени, когда на месте руин Кёнигсберга рождался Калининград.
Весна 1946 года. По разбитым железнодорожным путям тянутся эшелоны с переселенцами из Брянска, Курска, Воронежа, Смоленска… В вагонах — скарб, котомки и главное — надежда. Государство обещало жильё, землю, новую жизнь. Но вместо города людей встречали мёртвые улицы, бурьян и немецкие вывески, ещё не успевшие облупиться.
«Приехали, а кругом кирпичи, печные трубы, а по улицам — немецкие коровы без хозяев. Страшно было ночевать, но сказали — теперь это наш дом».
(из воспоминаний участников проекта «Переселенцы» Калининградского университета)
Так начиналась первая жизнь Калининграда — города, который пришлось не просто строить, а воскрешать из праха.
Разруха и хлеб
Калининград конца 1940-х — это не город, а гигантская стройплощадка, где всё делали вручную: разбирали завалы, таскали кирпичи, разбивали огороды прямо между руинами старого Альтштадта. Калининград второй половины 1940-х — это не город, а гигантская стройплощадка. Всё делалось вручную: разбирали завалы, таскали кирпичи, разбивали огороды прямо среди руин старого Альтштадта. Люди жили в подвалах, сараях, бывших немецких квартирах, хоть как-то уцелевших.
«Выделенная нам квартира была грязная. Чтобы отмыть пол, мы поливали его кипятком, а потом отскребали. В квартире не было ни одной целой двери, даже входной», — вспоминала Мария Стайнова.
Воду брали из колонок, за которыми следили оставшиеся немцы.
«Когда открывал колонку, кричал: “Вассер! Вассер!”» — рассказывали переселенцы.
Вечерами зажигали коптилки из снарядных гильз, а мужчины с колотушками обходили дома — ходили слухи о мародёрах и диверсантах.
«Первую ночь очень намучались. Водившиеся в лесу дикие кабаны забежали во двор и наделали много шума. Мы перепугались, потому что боялись нападения немцев», — вспоминал Иван Блохин.
Но в этом хаосе постепенно прорастала жизнь. Уже в 1947–1948 годах заработал рыбоконсервный завод, начали строить порт, открыли школы и больницы. В отчётах в Москву писали: «Город восстанавливается ударными темпами». На деле — выживали.
«Хлеб был по карточкам. Мы варили кашу из ячменя, который сами находили на складах. А за соль ходили в порт — вываривали морскую воду».
(из интервью Л. Ткачик, участницы переселения 1946 года)
Голод 1946–47 годов заставил людей проявлять невероятную изобретательность.
«В посёлке Маршальское я нашёл в развалинах подвал с гнилой картошкой, изготовил из неё крахмал и кормил им семью», — вспоминал Владимир Филатов.
Другие откапывали перезимовавшую картошку и пекли из неё «тошнотики» — горькие лепёшки, которые всё равно казались праздником.
Первые годы переселения стали и первыми проверками. Многие не выдержали. Из примерно 1,2 миллиона человек, приехавших в Восточную Пруссию за первые послевоенные годы, около семисот тысяч вскоре вернулись обратно. Голод, сырость, болезни, пустые дома без отопления и воды — всё это ломало людей быстрее, чем обещания новой жизни. «Кто мог — тот уехал, — вспоминали старожилы. — Остались те, кому просто некуда было возвращаться». Именно они и стали первыми настоящими калининградцами.
Люди без прошлого
Почти никто из приехавших сюда не имел корней на этой земле. Это была пустая карта, где каждый начинал жизнь заново. Кто-то бежал от войны, кто-то от бедности, кто-то просто искал приключений. Вместе оказались учителя, демобилизованные солдаты, врачи, инженеры и простые крестьяне.
Они не только строили дома, но и создавали новую память. Немецкое прошлое — Кёнигсберг, Кант, замок, кирхи — было объявлено нежелательным. Сначала сбивали немецкие надписи, потом меняли названия улиц.
Имя Иммануила Канта после войны долго не произносили вслух. Оно не было запрещено официально, но и не приветствовалось. В первые послевоенные десятилетия философ считался символом чуждого, немецкого города, который больше не должен был существовать. Его труды не преподавали, улиц с его именем не было, а надгробие у стен кафедрального собора стояло без опознавательных знаков.
При этом к его памяти относились с удивительным уважением — молчаливым, но ощутимым. Канта будто вычеркнули из официальной истории, но оставили в тишине, где он пережил все перемены. И когда в городе снова заговорили о Кёнигсберге, его имя всплыло первым — как символ того, что прошлое всё же невозможно стереть.
«Сказали, чтобы немецкое выбрасывали. Таблички сбивали, книги — в костёр. Тогда никто не думал, что через много лет это будет история».
(из воспоминаний А. Попадина, переселенца из Витебска)
Это неприятие доходило до абсурда. Алексей Соловьев, бывший лектор обкома партии, вспоминал сцену 1956 года: «Мужик в Гусевском районе рушил великолепную изразцовую печь. Кричал: «Они мою мать повесили! Гады! Ничего от них не оставлю!»
Быт и первостроители Калининграда
Проблема с жильём оставалась острой до начала 1950-х. Люди ютились в полуразрушенных домах, часто по несколько семей в одной комнате. С мебелью было особенно трудно — первые переселенцы застали ещё обставленные квартиры, но те, кто приехал позже, находили лишь голые стены.
«Сначала мебели долго не было совсем. Спали на полу. Наверное, года три или четыре. Одна фуфайка под голову и одно одеяло. Все лежали валетом», — вспоминала Антонина Шадрина.
Многие мастерили мебель сами или покупали у немцев. Особой популярностью пользовались самодельные подушки из камыша — их продавали на рынках по 25 рублей.
Зимой 1946-47 годов ударили морозы, каких не помнили даже немцы-старожилы. Топить было нечем — люди разбирали на дрова деревянные туалеты, которые немцы специально построили к приезду переселенцев. Сергей Даниель-Бек вспоминал: «…готовясь к нашему приезду, немцы сделали для нас дощатые уличные туалеты. На одном написано по-русски «Женска», на другом — «Муженска». В общем, когда я прибежал, туалет уже доламывали. Но и я успел кое-что ухватить. В тот день мы были с горячей пищей».
Несмотря на трудности, к началу 1950-х в городе уже работали парикмахерские, бани, прачечные. Мария Смурыгина, одна из первых парикмахеров области, рассказывала: «Я долгие годы работала в обкоме партии. Обслуживала Щербакова и всех других секретарей. Приходила прямо в кабинет».
Заводы и надежда
К 1950-м город уже дышал. Строились жилые кварталы у Ленинского проспекта, начинала работу Янтарная фабрика, судоремонтный завод, молочный комбинат. В 1951 году Калининград официально включили в планы пятилетки как промышленный узел Запада СССР. На картах он перестал быть «окраиной» и стал форпостом.
Появились первые кинотеатры, библиотеки. По воскресеньям в уцелевших скверах ставили граммофон и танцевали под «Катюшу». А к 1960 году, словно символ нового этапа, в перестроенном здании бывшей кирхи открылся Театр драмы — уже не в руинах, а на сцене.
«Мы жили как на краю страны, но чувствовали, что делаем что-то великое. Из руин — город, из безымянных — калининградцы».
(Ю. В. Костяшов. Интервью с переселенцами, 1990)
Особой страницей стала «коровизация» города. С 1947 года власти разрешили держать скот не только в подсобных хозяйствах, но и горожанам.
«Все завели себе коров. В том числе и жены ответственных работников. Коровы, как дрессированные, маршировали по ступенькам; по всему городу оставляли свои «визитные карточки», — вспоминала Галина Косенко-Головина.
Коров держали в подвалах, гаражах, бывших сараях. «На Ленинском проспекте во дворах домов вместо гаражей были сараи, оттуда хрюкала и кудахтала всякая живность», — добавляла Антонина Отставных.
Город без прошлого
К середине 1950-х Калининград уже имел свой ритм, но всё ещё жил на руинах Кёнигсберга. Старые стены торчали как кости — их прятали под штукатуркой, поверх строили новые школы и дома. Город официально считался «новым», хотя под ногами у жителей лежал слой чужой цивилизации.
Это рождало особое чувство — жить в городе без прошлого, где память заменили энтузиазмом.
«Мы думали, что Кёнигсберг — это как тень, которую можно стереть. Но она осталась. Просто её не называли».
(из рассказа старожилов поселка Васильково)
Переселенцы с удивлением обнаруживали следы иной жизни: «Даже по остаткам зданий видно было, как красив был город до войны. Улицы вымощены булыжником, зеленые от деревьев. И несмотря на развалины, меня охватило чувство какого-то благоговения», — вспоминала Анна Копылова.
Поколение первостроителей
К 1960 году переселенцы уже стали «старожилами». Их дети ходили в школу, где учили про индустриализацию и героизм, но ничего — про город, где они родились. Они были первыми, кто уже не знал Кёнигсберга, только Калининград.
В этом и заключалась великая двойственность региона — город без прошлого растил людей с ощущением будущего. Без привычки оглядываться.
Эпилог
Когда читаешь воспоминания первых переселенцев, чувствуешь, что Калининград не просто строился — он пытался выжить. Это был город, родившийся не из замысла архитекторов, а из упрямства обычных людей, которые на обугленных стенах писали новую историю.
Их жизнь здесь началась с голода, страха и разрухи. Но они остались. Они разобрали завалы, посадили огороды, запустили заводы, родили детей. Они сделали чужую землю своей — ценой невероятных усилий.
И, пожалуй, именно в этом — его настоящая легенда.